Пьер Гийота родился в 1940 году, один из ведущих писателей, принадлежащих т.н. "поколению алжирской войны".

Призванный в 1960 на войну в Алжире, в 1962 году он был арестован по обвинению в подрыве боевого духа армии и попытке дезертирства, без суда заключен в подземную камеру на три месяца, а затем направлен в дисциплинарный батальон.

Вернувшись в Париж, занимается журналистикой. В 1965 году появляется его роман "Могила для 150 тысяч солдат", затем "Эдем, Эдем, Эдем", почти сразу же запрещенный французской цензурой, но принесший ему широкую литературную известность и репутацию "проклятого поэта". Другие его произведения: "Прыжок вперед" (1973), "Книга" (1979), "Бивуак" (1987), "Wanted Female" (1988)...

Я знала, что Гийота слывет человеком нелюдимым и малообщительным, поэтому была приятно удивлена, когда он сразу согласился встретиться со мной.

Маруся Климова: Честно говоря, в России мне попалась только одна ваша книга "Эдем, Эдем, Эдем", написанная в крайне жесткой, экспрессивной форме. По сути, это одна фраза длиной в триста страниц. Теперь вы пишете в той же манере или изменили свой стиль?

Пьер Гийота: Нет, теперь я пишу совершенно иначе. Это мало похоже на то, что было в "Эдем, Эдем, Эдем" и т.п. Мне постоянно говорили о том, что мои книги вредны для молодежи, мол, это слишком резко, чересчур грубо. И здесь, во Франции, тоже есть общественное мнение, есть цензура. Приходится это учитывать. Теперь я это понял. У вас было по-другому: политические причины, диктат... Здесь все иначе, и поэтому давление гораздо сильнее. О моей книге слишком много говорили, как о скандальной, и это сильно повлияло на меня, но, мне кажется, в этом нет ничего хорошего... Я всегда старался бороться против мрачной, жуткой интерпретации того, что я делаю. Мне чужда эта интерпретация. И я всеми силами сопротивлялся образу "проклятого поэта", который мне пытались навязать. У меня была нелегкая жизнь, и то, что я написал, - это тяжело для меня и для всех. Я работал над формой и, надеюсь, мне удалось создать что-то новое. Но мне не нравится, когда это рассматривают как извращение. У нас во Франции я часто ощущаю как бы свинцовую тяжесть, ужасную тяжесть, и поэт не может делать то, что он хочет. Конечно, не всегда происходило так, были и другие времена. Но теперь люди не могут делать то, что хотят.

М.К.: Расскажите немного о себе.

П.Г.: Я родился еще до разгрома Франции, до ее капитуляции. Она тогда была великой державой. Моя мать из Польши, из Кракова. Она очень любила русскую литературу и ощущала сильную связь с Россией. Она говорила по-русски, часто перечитывала по вечерам Пушкина. Она знала, конечно, и польскую литературу. У нас была прекрасная библиотека. Когда я был ребенком, моя мать много рассказывала мне о Польше. Я был воспитан в презрении, даже в ненависти к деньгам. Мой отец был врачом. Я получил католическое образование.
Война, Сопротивление - это тоже очень важно. Многие мои родственники участвовали в Сопротивлении. Один из братьев моей матери был депортирован и умер в лагере "Заксенхаузен". Все это повлияло на мое творчество. Немцев я очень боялся. Ужас вызывали их одежда, их униформа, их лица...

М.К.: Достоевский утверждал: чтобы написать роман, нужно испытать хотя бы одно сильное переживание. Как вы стали писателем?

П.Г.: Слово "писатель" мне совсем не нравится. Мне гораздо больше по душе слово "автор", так как оно обозначает также и других людей искусства. Я предпочитаю называть себя "автор".

М.К.: Да, слово "писатель" у нас в России тоже звучит немного странно. Может быть, это связано с тем, что раньше был Союз советских писателей - в общем-то, скомпрометировавшая себя организация.

П.Г.: Да, и у нас это что-то вроде касты. Вы знаете, я с самого детства совершенно убежден: каждый художник в ответе за то, что он делает. Я помню разговоры о безнаказанности художника. Да, конечно, были разные государственные системы, разные времена... Но это даже не связано с политическим строем. Достоевский в ответе за то, что он написал. А то, что он пишет, - это иногда кажется ужасным. В определенном смысле можно даже назвать Достоевского убийцей. У меня в "Могиле для 150 тысяч солдат" тоже очень много смертей, убийств. Я был молод и для меня это не было так уж страшно, я даже отчасти упивался всем этим. Теперь мне очень тяжело вводить в текст даже жест насилия. Об убийстве вообще не говорю, просто жест насилия. Я уже заранее начинаю думать: а могу ли я это сделать, могу ли я, например, нанести удар? Могу ли я позволить одним властвовать, одерживать верх над другими, хотя бы на короткое время? И если по сюжету возникает необходимость убить какого-нибудь, даже второстепенного персонажа, меня это делает очень несчастным.

М.К.: Вы начали писать после алжирской войны?

П.Г.: Нет, я начал писать раньше. Я много времени проводил на природе, и это сильно на меня повлияло. Еще подростком я стал задумываться о смысле жизни и об окружающих меня вещах и явлениях. Я много рисовал, и главным образом, с натуры. Это очень рано привило мне вкус к интерпретации, к изображению.
Все умеют читать и писать. И считается, например, что легче научиться писать, чем сочинять музыку. Но это совершенно неверно. Помню, когда мне было десять лет, я жил в деревне, и там было много маленьких крестьянских детей. Однажды нам задали в школе сочинение: описать возвращение стада баранов. И я написал лучше всех. А маленький пастух, который пас это стадо, написал гораздо хуже. Вот тогда я понял: есть что-то другое, помимо опыта. Достоевский писал об очень глубоких вещах, но он не обязательно их пережил сам. Это тайна, как он смог это передать? Одного опыта здесь недостаточно.

М.К.: И все-таки, первая ваша известная книга - об алжирской войне, думаю, что темы, которые вы в ней затрагиваете, теперь особенно актуальны в России. Война в Чечне страшно повлияла на сознание миллионов наших граждан...

П.Г.: Мне хотелось бросить вызов военным властям. Максимум, что тогда было можно - самовыразиться с помощью слова. И этот опыт я никогда не забуду, он для меня очень важен. Потом я написал роман "Могила для 150 тысяч солдат". Мне было тогда чуть больше 23-х...
Это книга человека, который отдает все, что у него есть, людям ради того, чтобы это больше никогда не повторилось, чтобы весь этот ужас и эта грязь были забыты навсегда.
Это была книга целого поколения. Раньше существовали как бы ширмы между теми, кто пережил войну, и остальными людьми. И вот теперь, после выхода моей книги, эти ширмы убрали, они исчезли. Вообще любая война должна быть описана именно так. Она должна вызывать отвращение. Но меня волновала не столько война, сколько проблема оккупации и сопротивления. Главным для меня было показать насилие и секс через насилие. Секс и насилие всегда связаны, но об этом не принято говорить, это одна из запретных тем.

М.К.: Что вы читали из русской литературы и какие писатели вам нравятся больше других?

П.Г.: Я не читаю по-русски, к сожалению, поэтому мне очень трудно судить о ней. Тем не менее я читал многие вещи в переводе. Например, Достоевского. Мне кажется, Достоевский - самый великий романист в мире. Может быть, "Дон Кихот" - самая великая книга в мире. Но Достоевский - величайший писатель в том смысле, в каком он сумел придать новое звучание роману XIX века. Достоевского даже сложно назвать просто писателем, он гораздо больше, чем просто писатель.

М.К.: А вы когда-нибудь были в России?

П.Г.: Никогда. Но я бы очень хотел туда поехать.

М.К.: А кто из французских писателей оказал на вас влияние?

П.Г.: Из французских писателей мне ближе всех Антонен Арто, прежде всего из-за его языка. В его языке заключается вся история Франции, это необыкновенный язык. И его манера писать тоже кажется мне необычайно смелой. Ее можно называть революционной - но революционной не в том смысле, что он изменил все, существовавшее до него, а именно с точки зрения языка. В его языке есть какая-то экзальтированность, какой-то надрыв, страсть, свойственная революционной эпохе. Кстати, он очень забавно смотрится в снятом в 1927 году фильме Абеля Ганса "Наполеон", где играет Марата. Это жуткий персонаж, но он играет его очень интересно.

М.К.: Вы получали премии?

П.Г.: Однажды я чуть не получил премию Медичи, в 1970 году. Не хватило одного голоса.

М.К.: Вы зарабатываете на жизнь литературой?

П.Г.: Стараюсь. Раньше я работал в "Нувель обсерватер", но очень давно, когда этот журнал был только основан. С тех пор мои воззрения на жизнь сильно изменились. Я вообще очень люблю журналистику, но теперь этим не занимаюсь. Язык журналистов совершенно отличен от литературного языка. Мне кажется, сейчас журналистике придают чересчур большое значение. Я не говорю, что она этого не заслуживает, но это слишком. В результате получается, что практически все начинают писать, как журналисты, и это драма, драма для языка. Банализация событий, тиражирование, оледенение языка - это очень опасно. Но именно лучшие журналисты, сознающие это, делают это. И они точно так же, как и художники, должны за это нести ответственность.

М.К.: Что бы вы могли пожелать русским читателям?

П.Г.: Прежде всего, терпения. Вообще я не знаю, что произойдет в Европе, не только в России. Но и в Европе все очень нестабильно. Я все время живу с сильнейшим ощущением опасности, тревоги.