явью. Это происходит потому, что вся моя жизнь стала казаться мне сном,

театром теней, мистерией, разыгрываемой марионетками, карточной игрой, в

которой я - козырь.

- Игрой? Игрой вокруг вас? Не только леность, но и самонадеянность!

- Возможно, но такое у меня чувство. Кукольник дергает за мои ниточки.

Те, кто знает, как разыграть мою карту, разыгрывают ее - Кошачий Отец, Йолл,

возможно, и вы. Только я, похоже, в игре не участвую.

- Быть может, это признак не самонадеянности, а чрезмерной

смиренности... Посмотрим. Что это за шарада, в которую, как вы полагаете,

все мы играем?

- Не то чтобы шарада, но принципы, по которым здесь подразделяются

люди, очень зыбкие. Вейн говорит, что служит христианскому миру, и берет

деньги у султана Египта. Йолл тоже утверждает, что работает на христианский

мир, а сам стремится сорвать планы Кошачьего Отца и Вейна. Все, кому он

служит, похоже, сговорились не выпускать меня из Каира. Все ведут со мной

какие-то игры. Думаю, и вы - один из игроков. Вы и сейчас со мной играете.

Монах вздохнул и сказал:

- Идемте со мной.

Решив, что монах ведет его к алтарю, в противоположный конец

караван-сарая, Бэльян последовал за ним. Однако, остановившись лишь у ворот,

дабы монах сунул в протянутую руку арабского мальчишки монетку и прошептал

ему на ухо слова, наверняка бывшие благословением, они направились по улицам

города на юг, в направлении Цитадели. Но когда они приблизились к ее внешним

стенам и начали подниматься, монах повел его вдоль стен немного восточнее, и

вскоре они уже карабкались по склону горы Мукаттам к вершине, которая смутно

виднелась вдали, над самыми высокими стенами Цитадели. По мере их

восхождения покрывавшие нижние склоны заросли низкорослых платанов и пальм

редели, а потом и вовсе исчезли. При каждом шаге вниз сползали ручейки

камней и песка. Монах без остановки поднимался почти до самой вершины, а

Бэльян плелся позади, запыхавшись и чувствуя головокружение. Солнце зашло,

хотя на западе все еще пламенели в его лучах высокие облака. Город уже

погрузился в сумерки. Они остановились и сверху взглянули на него.

Казалось, монах должен заговорить, должен сам исповедоваться и

признать, что не происходит борьбы добра и зла на земле, что нет противников

в этой борьбе, а есть лишь одна сторона - те, которые знают. А те, коим

знать не дано, - всего лишь игрушки в их руках. Бэльяну казалось, что этот

самоуверенный, ученый монах должен признаться ему в существовании тайной

доктрины.

Наконец монах и вправду заговорил:

- Видите город внизу? Видите? Не кажется ли он вам в вечернем полумраке

детской игрушкой или игральной доской, а люди, толпящиеся на улицах, -

крошечными куколками, а то и насекомыми? Разве отсюда, сверху, не кажутся

смехотворными их усилия, идеалы и страсти?

Бэльян кивнул.

- Так я и думал. Сын мой, лелея подобные мысли, вы играете соблазнами

столь же сильными и бо